В Империи — праздник празднику рознь. В иные торжественные дни можно только молиться, да совершать добрые поступки, да приносить богатые жертвы на алтарь Матушки-Земли, как например в Светлый День Ея Пробуждения, а в иные — можно работать, но нельзя пить хмельное, а бывает — все вроде бы можно, но только в темное время, до утренней зари и от вечерней…. Есть ограничения и в Городской День, самый почитаемый из местных праздников, но они заканчиваются ровно в полночь.

К сумеркам Зиэль проснулся, вместе с Лином они похлебали жиденькой кашки на молоке, поболтали — Зиэль поболтал — с трактирщиком Тохом, на всякие разные бытовые темы, совершенно Лину не интересные…

По углам трактира, на лавках, с десяток посетителей, вялые, тихие, словно бы равнодушные к окружающему миру, но это их безразличие — напускное: все они ждут, когда продолжится веселый пир с бесплатным угощением, когда воин Зиэль прикажет начинать и позовет…

А пир будет, а Зиэль позовет: вон как очаг жар дает, на нем почти с полудня вертел крутят, праздничную дичь жарят.

— Давай, поднимай огни, начнем помаленьку.

Трактирщик мигнул слугам, и те резво побежали вдоль стен, возжигать светильники. Только что трактирный зал дремал в уютной полутьме — и вот уже светло как днем! Музыканты, пришедшие на замену вчерашним, — все уже сытые, но пока еще абсолютно трезвые, — грянули «Далекую лодочку» и Лин застыл в восхищении: вот, оказывается, какою может быть музыка. Он и раньше любил эту чудную песню без слов, но в таком исполнении… Лину немедленно захотелось стать музыкантом, еще больше, чем воином, тем более, что за последние два дня он этих воинов насмотрелся вблизи и…

— Ты наелся этой жалкой кашицей?

— Да… но еще могу. Лучше чего-нибудь другого…

— Хозяин! Не томи… Неужто еще не готово? Я же по запаху чую — дошел кабанчик!

— Дошел, дошел, ваша правда, сиятельный Зиэль. Но мой рецепт требует окатить дичь — а ведь это дичь, не просто домашний боров, — тремя густыми водами на диких травах и каждый окаток осушить над раскаленными углями. Это для корочки, для тройной корочки, без которой мой кабанчик — ничто, прах, мой позор… хотя и все равно вкуснее будет, чем у кого бы то ни было… Утолите жажду вот этим вот розовым вином с ледничка — и не успеет ваш кубок опустеть…

Зиэль глубоко-преглубоко втянул в себя воздух сквозь трепещущие ноздри, выпустил его через жаркий оскаленный рот и покорился…

— Ладно, жду. Всем вина! Всех к столу! Вина, яства, лакомства — для моих гостей, да побольше! Но кабанчика — чур, только мне для начала! Мне и моему юному спутнику! Что после нас останется — отдам народу! Эх, все для народа, гуляем!

Глазом моргнуть — полон стол пирующих гостей, словно волшебством их надуло!

Перед каждым гостем положили новенькую деревянную доску-подставку, круглую, с небольшим охранным валиком по краю, чтобы горячий жир и соус с нее не стекали; всем дубовые, а перед Зиэлем — особо почетную, черного дерева, с узорами.

Наконец двое слуг принесли, тяжело семеня, целиком зажаренную на вертеле тушу кабанчика, как есть, с вертелом: жир все еще шипел на коричневых боках и падал прямо на каменные плиты трактирного пола. Без этого «выхода» с «представлением» роскошнейшее блюдо было бы всего лишь едой, а с ним — считалось произведением искусства.

— Хо! Отлично! Эй, с факелами, сюда встань. Нет, действительно красиво. Я считаю, что даже легкая подгорелость по краешкам… Ну-ка, развернулись… Огня еще поднесите, ты, поближе подойди… и отодвинься, пентюх, не видно. Вот… Ах, красавец!.. Нет, нет, то, что надо, не извиняйся, Тох, жар есть жар, это так и должно быть, с угольками, даже у Его Величества Императора, а я бывал за его пиршественным столом… За походным, правда… Ну хватит же, разбойник, вели накладывать!

Первое, что подумал Лин, увидев у себя на доске громадный кус жареного кабанчика, — такую гору даже взрослому невозможно съесть, не лопнув… Но отведав душистого мяска под хрустящей корочкой и саму изумительную корочку, но макнув в горячий розовый жирный сок лепешку, нарочно подстеленную под мясо… раз макнув, да другой, Лин остро пожалел, что не весь кабанчик ему достался, и что наверняка даже костей народу не перепадет от обещаний Зиэля… Истина, как водится, обманула оба этих ожидания: со своим кусищем Лин все-таки справился, но добавки уже не захотел. Иное дело Зиэль, он трижды сожрал положенное, огроменные порции, выдолбил и съел — пока горячий — мозг из двух костей, прежде чем разрешил «народу» полакомиться остатками, однако же и этих остатков было не менее трех четвертей рослого и могучего при жизни «кабанчика».

Часу не прошло — половина гостей сползли под стол, пьяные без памяти, но на освобождающиеся места подтягивались все новые и новые участники пира, а пьяных слуги волоком тащили отсыпаться в сарай, нарочно для вытрезвления и предусмотренный: там тихо, всюду сено подстелено, есть жбан с водой, есть отхожее место за перегородкой, а ветхая служанка, никуда более не высовываясь, служит свою легкую службу: подтирает за грязнулями грязь и блевоту, некоторым воду подает.

Музыка между тем играла мягко и благолепно, не срываясь на веселые танцевальные звуки, ибо Зиэль строго-настрого запретил.

— Силы надо беречь, натанцуемся еще… Тох! Принеси, братец, малую чару кокушника, освежиться хочу! И себе налей, выпить с тобой желаю!

Для трактирщика — почет и уважение, когда гость публично изъявляет желание выпить вместе с ним, но это — смотря какой гость! Иного Тох просто не услышит деликатно, иного панибрата пинком выставит из трактира и не скоро пустит вновь, а с иным…

— Для меня честь, не смею отказаться!

— Давай… А у тебя вино, что ли?

— Стар я для кокушника. Да и… Упаду — кто за пиром присмотрит?

— Гм… Вздор. Да ты же крепче камня, Тох, и здоровее самого Аламагана! Впрочем, тебе виднее. Пью твое здоровье!

— Взаимно, сиятельный Зиэль! — мужчины единым духом опорожнили стеклянные кубки, каждый — свой. Зиэль на последнем глотке нашарил левой рукой подсвечник, поднес к лицу и мощно выдохнул: синее пламя вылетело изо рта не меньше чем на локоть, свеча яростно полыхнула и погасла.